*****

Напротив — рынок, а налево — школа,
площадки в гальке, в травах луговых —
для баскетбола, дальше — для футбола,
и ленточки дорожек беговых.

Весною — горны, марши, эстафеты,
и Трифоныч грачом кричит урок,
и вот, выпускники несут букеты
на свой последний, плачущий звонок.

Да, время не догнать прищуром глаза,
вот ярмарку готовят без затей
под менуэт буксующих «КамАЗов»
и хоровод ночных очередей…

Вновь на помосте моего балкона —
дитя, подросток, взрослый человек…
А мальчики в овале стадиона
всё продолжают безмятежный бег.

*****

Во всём, что охраняет нас от зла,
есть капля лжи и капелька искусства,
и потому нас посещает чувство:
зачем же жизнь так искренне звала?

И стоит ли выдумывать добро,
влюбляться безответно, безнадёжно,
и, всё-таки, надеяться тревожно,
макать в чернила тонкое перо?..

Так в юности уже снимая пробу
с мучительных вопросов к Самому,
на «почему?» услышим «потому!..».
И сожаленье переходит в злобу:

Бог нелогичен, дьявол неприятен!
И мечется наш человечий дух,
и выбирает одного из двух,
и выбор глуп, а чаще — непонятен;

и, безуспешно силясь оправдать
свой выбор, скоро попадаем в сети
необходимости, что царствует на свете,
и принимаем слово «благодать».

1991

Р А З У М

Молчим, речём учёные слова
и чувствам устанавливаем норму,
и, кажется, покрыта голова
короной логики, венцом из формул.

И всё-таки… Когда поплачешь ты
в плечо моё глубокой светлой ночью,
я зарекусь от умной немоты
и назову её планидой волчьей;

или какие разумы во мне
глаза слезят за тяжесть килограмма? —
всё медленней и медленней в окне
идёт по снегу в булочную мама…

*****

Дух одиночества, какие счёты сводишь?
Ведь ты из тех, кто с прошлым ищет связь,
что обрывалась и оборвалась,
и ты напоминаешь и напомнишь:

и встречи, и прощанья впопыхах,
и разговоры длинные, пустые,
и объясненья краткие, простые,
и наконец вот этот темный страх.

Дух одиночества, так научи же жить!
Ты знаешь всё, всему найдешь причину,
а я прошу хотя бы половину,
хотя б одну единственную нить.

А Л Е К С А Н Д Р

С поджарых туш течёт в уголья
янтарный сок, шипят костры.
Приводят девственниц в шатры.
Изменникам готовят колья.

С прохладой Инд несёт дремоту
на лагерь. Слышен храп и стон.
Так хищник, кровью напоён,
покоем празднует охоту.

Ещё на поле не остыли
тела врагов. Но волшебство
творца баталий — торжество
в кратчайшем сроке, в бранном пыле.

Теперь, пьянея, плач заводит:
у честолюбия в плену
непокорённую Луну
он увидал на небосводе.

*****

Как мы несчастливо живём!
Расчётливо, но неумело:
зигзаг, разрыв и вновь излом, —
где углем, где кусочком мела.

И, кажется, Судьба сама,
ступая тихо и свободно,
войдёт волшебницей в дома,
устало спросит: «Что угодно?» —

и мы попросим наугад:
не смех, а добрую улыбку,
не поцелуй, а беглый взгляд,
и не любовь, а лишь попытку.

*****

В глазах твоих, в чуть розовых губах
и солнце, и луна, и тысячи галактик,
и гуманоиды на тоненьких ногах,
и жёны их в пирамидальных платьях…

Весь этот мир, все сны, все чудеса
в твоей улыбке ищут отраженье,
находят, оставляют адреса
и продолжают беглое движенье…

*****

…А всё ли помнишь?
Помнишь Джину,
сад, лестницу, второй этаж,
признания наполовину,
весёлый, глупый эпатаж? —
там, где хозяйские покои,
мы, попирая все устои, —
да, прямо под её окном —
сначала просто целовались
взасос, с причмоком, но потом
мы над причмоками смеялись,
и громко-громко говорили
о счастье, Боге и стихах…
А помнишь зеркало в каморке
и отражение своё?
А тот поклон скрипящей койке?..
О, Боже, око где Твоё?! —
карай! —
не навлечёшь печали —
нас чувства чистые венчали.

*****

Видишь, верба мается,
с ветром обнимается,
ливень занимается
и асфальт ломается…

Не хочу грустить-гадать:
сбудется, не сбудется…
даже в сказке не сказать,
Что весной почудится…

Капнет сладкая слеза
И земля качается,
скажут всё твои глаза —
что так долго чается.

*****

Дразнила и украдкою следила:
до гроба — тот ли? с ним ли в небесах? —
то — прибавляла, то — опять делила,
колдуя на невидимых весах.

И длились дни, и мне казалось вечным:
метро, трамвай, квартирка на юру,
и раскладной диванчик в подвенечном
наряде, и гитара…
На игру
мы согласились, и, себя не помня,
наивной, детской нежностью обдав
свои тела, забыли, что не ровня
любимым, любящим…
Единожды солгав,
мы лгали дальше: правдою казались
и ссоры, и раскаянья, и страх
перед разлукой… Но ведь как расстались! —
дрожанье губ и личико в слезах…

*****

Встану утром — живу до вечера.
Это — было, а это — утрачено.
Загляну в календарь недоверчиво:
день — за днём, что ещё предназначено?

Полистаю дневник — и кажется:
ты одна на Земле. Хоть прошлое
с настоящим никак не вяжется,
настоящее было прожито.

Каламбур, каламбурчик…
Знаешь ли,
так пошутишь с тобой нечаянно
и потом самому себе каешься,
и картина — вдвойне печальная.

И любви я просил, и жалости,
и прощения, и прощания…
А сегодня подумал о старости
и тайком написал завещание.

*****

А если серьезно…
Я люблю тебя.
И хотя эта фраза избита (тобой),
я готов повторять её, словно автоответчик,
поскольку молитва надежней молчанья,
поскольку Слово было вначале,
и Слово было — люблю,
так утверждает моё Евангелие,
так утверждает твоё Евангелие;
с этого мы и начнём,
и закончим, надеюсь, — не скоро,
тем же Глаголом.

*****

…и так стоять иль двигаться с трудом,
и мёрзнуть, и глядеть заворожено
на небо черное, и позабыть о том,
о чем пытался вспомнить отрешенно.

…ах, о любви, да-да, о ней самой.
Твое письмо о том, что время лечит.
Добавлю, что особенно зимой
легко молчать и не мечтать о встрече.

…но мы любили. И забыть не сможем
нечаянную радость или грусть.
Закроем скобки, дневники отложим,
а зачеркнем — запомним наизусть.

*****

Кружиться, воспарять и падать наземь,
слезою полнить ока водоём,
дойти до точки в долгожданной фразе,
и вдруг понять как тесно нам вдвоём.

На этом свете многое в обузу,
особенно — любовь. Гляди на календарь
и отдавайся брачному союзу —
как Богу отдаётся пономарь:

зевая и баюкая пространство,
порой меняя ритм и высоту,
но строго соблюдая постоянство,
и к маяте плюсуя суету…

И будет так: печаль твоя в опале,
а радость — упоительно скупа,
и ты покойна: встретимся едва ли.
Разумен — брак, любовь — увы, глупа.

М А Й

Весна бежала. Он её поймал.
Он был горяч, и горд, и многословен.
Она вздохнула и, нахмурив брови,
сказала: «Да…», и он поцеловал.

Потом шепнула: «Нет!», но было поздно,
он поднял на руки, и закружил, запел,
они упали, и в сплетеньи тел
забыли, что забавно, что серьёзно…

Они скончались в день и в час один.
И что-то заступило им на смену.
И мы с гербарием растерянно сидим,
и, отупев от боли, смотрим в стену.

*****

Убитый вечер, сдвоенная грусть,
мужская доля, женская неволя…
Ты со слезами скажешь: «Ну, и пусть!» —
а я сожму виски твои до боли,

и зацелую, и заговорю,
остановлю отчаянные слёзы,
но чувства древние — от первого «люблю» —
чуть обомлев, не одолеют прозы.

Р О Д И Н А

Простою любовью, немного беспечно,
лишь так, чтобы верила мне,
люблю, так неси меня плавною речью,
как чайку по волжской волне,

как люльку, которой не сыщешь по свету,
но что Тебе стоит — найдёшь.
Положишь, тихонько качнёшь, и поэту
заветное слово шепнёшь.

*****

Россия, многие поэты
пытались говорить с Тобой.
И тщетно вопрошал любой,
и сам искал на всё ответы.

Но всякий видел счастье в том,
чтоб, мучаясь с Тобой в молчаньи,
о муках написать потом
в бреду предутреннем, ночами.

И я, не доходя до точки,
благодарю за немоту,
и я творю молитву ту:
не отвечай и путай строчки.

П Л Ё С

Исаак Ильич! Софья Петровна!
Сколько увидели! Как написали!
Но не избыли синие волны,
березы с зелеными парусами.

Федор Иваныч! Беситесь, басите!
Верно и здесь Вами воздух почат?
Но петухи блаженней, простите,
и жалобней чайки над Волгой кричат…

Бронза нимфеточек эпохальней
в шортах, кои по швам верещат,
княже Василий! гляди нахальней —
строгие взоры их не страшат…

Вечер бросает сизые тени.
Плюхнется в омут сердце моё
там, где с мосточка, присев на колени,
молодка устало полощет бельё…

Сереброусый дедок с шашлыками
и соответствующий магазин,
только пьянее чай с пирогами
или сияющий в масле блин!..

Ну и молодчик, княже Василий!
Был бы ты жив — жалею до слез —
расцеловал бы взасос: «Спасибо!
Дышит еще твой сказочный Плёс».

1989

И В А Н О В О

Курянка карими очами
под чернобровою каймой,
курянка частыми речами, —
наперебой — то «ай!», то «ой!» —
да с придыханьем грубоватым,
да с воркованьем вороватым…

А здесь — край писаных красавиц,
спокойных и почти немых,
здесь только вальс — резонный танец
глаз с поволокой голубых;
свободно ниспадает волос
или по бёдрам бьёт коса;
звучит тихонько низкий голос;
не прелести, но чудеса
скрывает нежный маркизет…
Не фыркает и не грозит,
раскинет по плечам платок
и вместо «фатит, паразит!»
прошепчет: «Полно, голубок,
чай, утомился…»

М О С К В А

Москва, твои бульвары, парки
так мало нынче говорят,
а дерзкий взгляд или наряд —
весьма не милые подарки.

Твоя река — как ржавый лист
зажатого в тиски железа.
Смотри, с моста нырнул повеса —
самоубийца иль артист?

С приезжими всегда на «ты»
высокомерные москвички
ругаются, ломая спички…
И что есть «Чистые пруды»?

И всё-таки, ещё жива;
парят над толпами поэты,
метро ревет, звенят монеты…
И всякий пыжится: «Москва!»

1989

А К В А Р И У М

Не обругайте впопыхах
моллюска из шестой квартиры,
забудьте прозвище «задиры»
медуз на верхних этажах,

не бойтесь краба из восьмой,
звезду из пятой привечайте,
дельфинов слева не ругайте
за их проказы в час ночной,

коньку-лифтёру дать на чай
не забывайте между делом,
улыбку манте в манто белом —
в дверях — как будто невзначай;

включайте музыку потише,
не терпит шумный эпатаж
в подъезде ни один этаж, —
экологическая ниша;

форель ночами не водите —
узнает жёнушка треска,
не сыщите на дне песка,
а выше — шёпота: «Войдите…»

Во избежание процессов,
могущих сократить лета,
не стройте из себя кита,
плывите скромно, без эксцессов.

М О Г И Л Ё В

…туда, где царство плит бетонных,
где шаг не ведает следа,
где боги греют женок сонных, —
в коробочки-дома, туда,
где на столе стоит будильник,
стоят кофейник, самовар,
где на стене висит светильник,
на потолке висит комар,
где за окном гудит дорога,
и стонут двери от гостей,
а за столом, чудя немного,
грустит весёленький еврей.

*****

Июль проходит не спеша…
С грустинкой летняя отрада,
когда предчувствует душа
красу и ужас листопада.

Так, жизнь на туфельке вертя,
присев бочком на подоконник,
косичку вдумчиво плетя,
вдруг опечалится дитя,
листая пожелтевший сонник.

К О Б У Л Е Т И

Здесь загорелые буренки
с утра по улицам снуют.
Туристы, подтянув варёнки,
зевая, на море бредут,
срывая по дороге груши,
их соком обливая грудь,
а хочешь ежевики? — кушай,
а хочешь быть поэтом? — будь!

Но будь поэтом после моря,
отрезав голову за час
его поверхностью не раз,
а несколько, не зная горя,
греховную прожарив плоть
под матовой мордашкой солнца…

Когда же солнце замигает —
на время оставляем пляж…
Ладони нежно обжигает
румяной корочкой лаваш.
В иных ладонях девьи плечи,
бутылки, персики… Словам
теперь не даст посадки вечер…
Мы снова — к морю, море — к нам.
Теперь — чувствительные дети! —
мы колыбельной ждем, и ночь
приходит, чтобы нам помочь,
качая небо в звездной сети.
И здесь, на маленькой планете,
в миниатюрном Кобулети,
гадая, с девами в совете,
о чем в очередном куплете,
сидим, — кто пьян, кто полупьян —
на гальке шесть нагих курян.

*****

Мне не откроются ни Слово и ни Бог
ни в откровениях, ни в толкованьях веры,
в руках у нас все нити новой эры,
но спутанные в скомканный клубок.

Мне не откроются печальные друзья,
им нужен дом, а не тепло приюта,
и если для любви у нас минута —
у них своя, и у меня своя.

*****

Полжизни ищем деву, чтоб могла
расслабить, завести и вновь расслабить,
но чтобы не смогла совсем обабить,
а словно пухом на стихи легла.

Не получается, она берет свое,
она нас ограждает, осаждает,
в конце концов, тихонько побеждает —
о, Боже, возверни ребро мое!

Я напишу про все, про самый грех,
и про добро, про все пути-дорожки…
Но темные очки, но мини-юбка, ножки…
Где самомнение и будущий успех?!

*****

Ты не бойся меня ничуть,
лишь на миг засмотрюсь украдкой
и на плечи твои, и на грудь…
И глаза заиграют в прятки.

Разругаю себя, растравлю,
съем пломбир в три приёма, не больше,
с хрипотцою скажу: «Люблю!» —
станет легче и станет горше

оттого, что глаза отведёшь,
спросишь: «Да?», словно между прочим,
оттого, что пломбир прольёшь
ожерельем на тонкий чулочек…

*****

Я думаю: какой позор —
любить, страдать и слыть поэтом!
Но этот злой девичий взор!
Но этот лепет прошлым летом!

Но этот вековечный спор
о рыцарстве, о нежности! И следом —
молчание и мстительный задор
со зреющим ревнивым бредом.

Ранима, опечалена, строга…
И я всё бьюсь над вечною загадкой:
как не любить любимого врага
и не писать ему стихи украдкой?

Д О Л Я

О, как тяжела доля женщины! —
быть женщиной.
О, как нелегка доля мужчины! —
быть мужчиной.
А расстояние между полюсами,
называемой любовью,
исчисляется диаметром яблока.
Кто бы мог подумать,
Сколь велика его плотность!

Б У К О Л И К И

Гряда покойных облаков.
Причал дощатый. На причале
жена твоя, родней печали
и бережней стальных оков.

Белье в стремнине облаками
иль отраженье облаков?
И по прошествии веков —
всё та же с мыльными руками…

Ошуюю — пастух, корова…
Пастух с похмелья и она
как будто чуточку пьяна:
хмельная, сочная трава!..

А справа — рыбаки в ботфортах,
коряга с банкою червей,
две удочки, еще правей —
босой свояк в линялых шортах…

А в вышине — большой накал
звезды родимой и кормящей.
Но день несуетный, парящий…
Пора, пора на сеновал!

Послеобеденная лень,
засим свинцовая дремота…
Сегодня, кажется, суббота…
И завтра будет некий день…

*****

Нет во мне скромности,
но и нет храбрости,
оттого и все сложности,
но есть тайные радости:

посмотреть на тебя искоса,
пройти рядом нечаянно…
Это всё еще присказка,
сказка будет печальнее:

любоваться — и не дотронуться,
а дотронуться — долго мучиться…
Не жена ты мне, не любовница,
но, быть может, разлучница.

Р О Д Н И К И

Я приезжал сюда, ребенок своенравный,
на Детскую — так улочка звалась —
в бревенчатый, не шибко чтобы справный,
но крепкий дом.
Кокетливая вязь
наличников тускнела с каждым новым летом,
и старый дом чудным казался мне,
в чепец игривой барышни одетый,
но столь угрюмый! — ни смешка в окне.

А я смеялся тут над кошкой полосатой,
что в палисаднике валяла дурака,
над кроликом ушастым и усатым,
а курицам устраивал бега.

И поздно вечером, откинув одеяло,
с язвительной улыбкою дремал, —
моя бабуля у икон шептала,
а Бога нет, я это точно знал.

Так день за днем. Не скажешь, что потеха,
но никогда, пожалуй, не тужил,
и возвращался закаленный смехом
в свой славный Курск, в котором славно жил:

играл в солдатики, менял значки и марки,
по лужам бегал гордый и босой,
любил конфеты, мультики, подарки
и девочку с распушенной косой,

пел небо бусое и черное как вакса,
слыл гением, читал стихи звеня,
двух Ильичей цитировал и Маркса…
А бабушка молилась за меня.

В К О Л Х О З Е

Не взорвана, — не голоси! —
усадьба — крепостью былого
стоит… Вдали мычит корова
грузовики рычат в грязи…

Напялив кирзачи, фуфайки,
с ножами по сырым полям,
в дыму отечества — к буртам
бредем, со скуки травим байки…

Не взорвана, стоит она:
внутри — правление, снаружи
поставлен аккуратный нужник…
Хоть сад зарос и пруд распружен,
не наша в том с тобой вина…

Не причитай! Пусть ветер свищет —
не нам переходить на вой,
хоть просыпается порой
любовь к чужому пепелищу.

*****

Отмеченный бессилием поёт,
он молится, он просит или злится.
Я вижу, как страшны поющих лица.
Я вижу, как бессилен мой народ.

В бессилии дубинушкой махнём,
в бессилии попросим отпущенья, —
не вымолим, и у себя прощенья —
ни ритуальным, ни иным огнём.

И снова за дубину и за крест…
Но, странно, сколько б Русь себя не била,
в бессилии найдется чья-то сила
и указующий на брата перст.

*****

За стол садятся три богатыря,
на стол ложится скатерть-самобранка,
в оконце ёжится вечерняя заря.
И тихо. Только ставней перебранка

под слабый свист степного ветерка
ту тишину распяла напряжённо,
так тетива ждёт ловкого стрелка,
так суженого ждут заворожёно.

А скатерть тёртая и так, и сяк легла,
волнуется, вздымается, — напрасно!
Помилуйте, она могла, могла…
О, стыд бессилия!.. Бессилие — ужасно.

Богатыри вздохнули, эка грусть.
Как целомудренны их тихие ухмылки!..
В сенях порожние тевтонские посылки…
Что ж, попостимся, матерь Русь.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *